№ 62 153 I Благоденствующая красивость «Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение. Свобода и легкость — непременное наслажде- ние зрителя», — писал однажды Крамской. Но легкость легкости рознь. Думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю одну сцену из далеких дней моего детства. Как-то в школе нам объявили о приезде столичного художника- виртуоза, который выступит перед нами. Смысла этих слов никто как следует не понимал, но тем сильнее разъедало нас любопытство. Собравшись после уроков в зале, мы наблюдали, как сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками и толстую стопку александрийской бу- маги. Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина в чесу- човой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива «венгерка». Он нес в руке лакированный плоский ящик, который поставил на стол, щелкнул медными застежками и раскрыл его жестом циркового фокусника. В ящике лежали цветные палочки-мелки. Кнопками накрепив к доскам два листа «александрийки», «вир- туоз» — опять жестом фокусника — набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги прямо на наших глаза превращались в картины-пейзажи. Казалось, цветные мелки сами вырисовывали на шершавой «александрийке» деревья, траву, тропинки, пышные сли- вочные облака в небесах и синюю воду. Мы сидели с раскрытыми ртами и бурно аплодировали по окон- чании чарующе улыбающимуся «виртуозу». Казалось, чудесам не будет конца. Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, на которых как бы сами собой возникали невидан- ной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельси- ново-лимонные осенние рощи. Наступил коронный номер. «Виртуоз», сдвинув мольберты вплотную и прикрепив к доскам по свежему листу, стал орудовать обеими руками, одновременно малюя два пейзажа — летний и зим- ний. И тут вдруг из первого ряда поднялся Александр Григорьевич — наш учитель рисования. Долговязый и тощий, в вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он, горбясь, через весь зал направился к выходу. Его седоватая бородка вздрагивала, губы кри- 451 вились, выражение нестерпимой обиды на его худом, обычно едко- насмешливом лице я запомнил надолго и не раз вспоминал впослед- ствии. Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над про- стеньким на взгляд мотивом. Вспоминал, размышляя о непримири- мой вражде между ремеслом и искусством, о поверхностной легко- сти, о заученных приемах, за которыми не кроется действительно важное, искреннее, но которые порою неотразимо подкупают зрите- ля, как когда-то нас ловкость рук заезжего мастака. Непросто отличить в искусстве настоящее от поддельного, по- нять разницу между красотой и «красивостью». Многие считают, что понимание живописи дается само по себе, но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва научившись складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева. Только прой- дя дистанцию между первой детской песенкой и симфонией Чайков- ского, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке. В каждом человеке природой заложены разнообразные способно- сти, нуждающиеся в развитии, и умение воспринимать прекрасное — одна из них. Почему автор так часто вспоминает рассказанный им случай? Эта сцена стала отправной на пути понимания автором той самой разницы между красотой и «красивостью». Автор хочет стать на- стоящим художником, а не виртуозом-дилетантом. Именно поэтому он постоянно вспоминает описанный случай, как самый первый и очень важный жизненный урок. Кроме того, эта сцена наглядно показывает, что можно жить в достатке, но быть посредственностью и просто пускать пыль в глаза зрителей, а можно…быть настоящим художником и носить обветша- лую блузу. А сочетать благоденствующую посредственность и изма- тывающее искусство невозможно. И каждому художнику предстоит сделать этот лишь на первый взгляд легкий выбор. II Коронный номер Крамской писал однажды, что художник обязан скрыть от публи- ки усилия, затрачиваемые на произведение, ведь зрители наслажда- ются свободой и легкостью. Но легкость легкости рознь. Размышляя о сложной взаимосвязи между художником и зрите- лем, я вспомнил сцену из далекого детства. Как-то в школе нам объявили, что приехавший из столицы ху- дожник-виртуоз выступит перед ними. Смысла этих слов никто как 155 следует не понимал, и любопытство было тем сильнее. После уро- ков все собрались в зале, где на сцену вынесли столик, два моль- берта с чертежными досками и толстую стопку александрийской бумаги. Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина, в че- сучовой блузе-толстовке, с кудрявыми до плеч волосами и выпуклы- ми сизыми глазами. Он принес с собой ящик, живо раскланялся, и, поставив ящик на стол, раскрыл его жестом циркового фокусника. В нем находились цветные палочки-мелки. Прикрепив к доскам два листа «александрийки», «виртуоз» жес- том фокусника набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги быстро превращались в картины-пейзажи, цветные мелки будто сами вырисовывали деревья, траву, тропинки, облака в небе, воду. Зрители сидели, раскрыв рты, и бурно аплодировали, когда «вир- туоз», закончив очередной лист, раскланивался, а затем на новых листах бумаги вновь возникали яркие закаты, избушки в снежных шапках, озера с лебедями, осенние рощи. Наконец наступил коронный номер. Сдвинув мольберты вплот- ную, «виртуоз» стал на свежих листах одновременно малевать два пейзажа — летний и зимний. И вдруг из первого ряда поднялся наш учитель рисования, Алек- сандр Григорьевич. Долговязый и тощий, в затасканной блузе и шнурованных сапогах, он направился через весь зал к выходу. На его худом, обычно едко-насмешливом лице выразилась нестерпимая обида. Я запомнил это надолго и много раз вспоминал впоследствии, когда бился над первыми своими этюдами, простеньким на взгляд мотивом, когда размышлял о непримиримой вражде между ремеслом и искусством и думал о поверхностной легкости и заученных искус- ственных приемах, подкупающих зрителя, как и тогда школьников ловкость рук заезжего дилетанта. Трудно понять разницу в искусстве между действительной красо- той и «красивостью». Многие полагают, что такое умение дается само по себе, но это неверно: и ребенок, едва научившись склады- вать слоги в слова, не сможет наслаждаться творениями классиков. Лишь пройдя дистанцию между детской песенкой и симфонией Чай- ковского, можно ощутить сокровища человеческих чувств, скрывае- мые в музыке. Способность воспринимать прекрасное заложена в каждом чело- веке, и ее, как и все природные задатки, необходимо развивать. Красота и красивость. 651 Хотя два этих слова обозначают примерно одно понятие, но все же между ними ощущается разница. Красивость — это искусствен- ная красота, внешняя, броская, но пустая. Если говорить о красоте и красивости применительно к искусст- ву, то можно сказать, что красота — это то, чего достигаешь долгим и упорным трудом. Красоту создает художник. Красивость — это создание описанного в тексте «виртуоза», это работа, не требующая особых душевных затрат, и, скорее всего, рассчитанная на невзыска- тельную аудиторию, которая ждет лишь внешнего блеска, и ей не нужны глубокие эмоции. Красота — это то, что остается в памяти навечно, что может це- ниться из поколения в поколение. Красивость же можно забыть через пять минут. Проблема в том, что красивость больше востребована, а красоту видят и ценят только те, кто тоже ее создает, то есть немногие.